— Ну что ж, если это такая распространённая байка, то отчего бы каким-то жлобам и не поохотиться за камешками, — безнадёжно протянул Самоваров, его не очень впечатлила история с Горманом.

— В том-то и дело, что нераспространённая, — вдруг возразила Капочка. — Аночка, как всегда, преувеличила. Никто ничего не знал. Это ей Пундырев по секрету рассказал.

Анна Венедиктовна замахала руками:

— Нет, что ты! Какие секреты! — Она снова повернулась к Самоварову и потупилась. — Дело в том, что Пундырев был страшно влюблён в мою маму…

Сухой пальчик привычно взмыл в сторону портрета дамы с низким лбом (кажется, низкие лбы были модны в 1913 году?), и Самоваров услышал знакомое:

— Она была урождённая фон Шлиппе-Лангенбург, институтка…

— Да, вы прекрасно об этом рассказывали, — с жаром перебил Самоваров уже известный ему рассказ о биографии родителей и вежливо посмотрел на фотографию девицы Шлиппе. Он не хотел ещё раз слушать про папу-генерала, тиф и розовый хитон.

— Да? — удивилась Анна Венедиктовна и недоверчиво, как бы припоминая, кто же это сидит перед ней, оглядела Самоварова своими живыми и быстрыми птичьими глазками. — Ну, хорошо. Пундырев страстно, как и все, был влюблён в мою маму и, конечно, обожал папу. Меня, маленькую, он на руках носил. Он был тогда зелёный мальчик, энтузиаст, и обещал многое. Вы знаете, что потом случилось с левым искусством…

Анна Венедиктовна вздохнула и молитвенно подняла глаза на яркий кубистический натюрморт кисти своего отца, пылавший ржавью и охрой над буфетом.

— Папа умер, ученики его рассеялись, Пундырев оставался, но прозябал, лепил жалкие статуэтки, стал попивать. А я выросла, — снова вздохнула Анна Венедиктовна. — И Пундырев влюбился в меня до безумия. Некстати. Он был, конечно, очень интересный человек, внутренне богатый, но такой неказистый. Неудачник. Сорока с лишним лет… В общем, шансов у него не было никаких, он понимал это и, кажется, от понимания ещё больше влюблялся. Письма писал мне безумные. Я их не читала. Тяжело читать любовный бред уважаемого с детства человека. Он и писал, и говорил мне при встречах (мама перестала его пускать в дом, и он часами ждал меня в сквере напротив пединститута — небритый, синий, в каком-то летнем чесучовом засаленном пальто)… Я от него прямо бегала! Неловко было даже показать перед друзьями, что я знакома с таким синим человеком, автором дрянных статуэток (они стояли в Клубе пожарных, в Доме офицеров, какие-то кошмарные корявые парашютисты и пионеры с кроликами!)… И он ведь пил, не забывайте! Иногда ему удавалось схватить меня за руку (сильно! довольно больно!) и наговорить немного своего бреда, пока я отбивалась от него портфельчиком. А как раз напротив, у памятника, — этого самого! — стоял молодой красивый милиционер, весь в белом (такие были до войны). Милиционер бежал меня спасать, свистел… Ужас… Так вот, Пундырев говорил мне и писал плохим почерком, но умно и ужасно затейливо, что я его спасу от гибели, от трясины, в которую он погружается, что он бросит к моим ногам бриллианты, о которых он один знает. Теперь ещё мне доверяет тайну… Я этих писем не читала!!! Бред больного, несчастного, пьяного человека (он ведь умер в конце войны, замёрз на улице)… Но когда я по телевизору увидела Ленина с отшибленными ногами…

Она задохнулась и остановилась. На её щеках увял румянец, от которого она и постарела и помолодела одновременно. Но сама для себя она была сейчас прелестной девочкой с портфельчиком, и Капочка с грустью смотрела в её морщинистое лицо.

— И вот… — вопросительно повернулась Анна Венедиктовна к Самоварову.

— Всё это очень серьёзно, — ответил он. — По-моему, даже серьёзнее, чем вам кажется. Вы ведь не знаете, но три дня назад в подвале, как раз напротив хранилища скульптур, был зверски убит слесарь-сантехник Сентюрин. Он сидел себе, выпивал, а кто-то вошёл и проломил ему голову. Через день в хранилище испортили статую Ленина. Резонно предположить, что некто и третьего дня рвался к ленинским ботинкам, а случайно нарвался на Сентюрина. Ночью там никого не бывает, это же подвал, но накануне была получка, и Сентюрин запил. Искатель сокровищ оказался настолько алчным и хладнокровным, что через день после убийства проник в хранилище и изувечил Ленина. Бриллианты, значит, теперь у него…

— Вовсе не обязательно, — возразила Анна Венедиктовна. — Пундырев, конечно, чаще всего про эти ботинки говорил. Но в другой раз захохочет и объявит, что мешочек замурован в другой фигуре. Там ведь ещё семь рабов! Разве можно было догадаться, когда он говорит правду? Синий, полупьяный, даже полубезумный, по-моему. Всё обещал мне эти бриллианты! Мол, я ничего подобного не видела.

— Как вы считаете, — спросил Самоваров, — Пундырев ещё кому-нибудь говорил подобные вещи?

— Что влюблён? — передёрнула плечиками Анна Венедиктовна.

— Да нет, Аночка, про бриллианты, — вмешалась Капочка. — Я не думаю. Всё это было на моих глазах. Он прямо помешался на Аночке. Она ещё в школе училась, а он всё ходил за ней, подглядывал через штакетник, когда Ариадна Карловна (это мама Аночкина) его в дом перестала пускать. Ведь так и сходят с ума? Правда, бывает? Но сам он тихий очень был, такой горький пьяница, замкнутый, подозрительный. Совсем сломанный человек.

— Капочка помнит, — покачала Анна Венедиктовна головой. — Она и про бриллианты в ботинке от меня знала. Но Капочка — могила, ни та что не выдаст.

— Допустим, ни сам Пундырев, ни Капитолина Петровна ничего никому об этом не говорили, — согласился Самоваров. — А вы-то, Анна Венедиктовна?

Анна Венедиктовна обиженно заморгала, скривила губки, долго молчала. Наконец она изрекла:

— Почему я должна была скрывать? Я что, клятвы давала? Я всегда считала, что это выдумки и пьяный бред. Да если кому и сказала, те люди давно умерли. Я сто лет не вспомнила бы эту глупую историю, если б не «Актуальный пульс»… Кажется, я говорила вашей Олечке из музея, когда она про архив спрашивала и просила что-нибудь интересное для публикации. Я ей, конечно, публикован» ничего не дала, в общих чертах только описала, подразнила…

— Так письма Пундырева у вас целы? — вскричал Самоваров.

— Какие-то целы, но не все. Меня же третьего дня обокрали, вы что, забыли? — сокрушённо вздохнула старушка.

Ба-тюш-ки! Так вот какие бумаги украли! А на другой день в подвал за бриллиантами пришли! Самоваров обрадовался — показалось, что две мешавшие друг другу картинки совместились и вдруг слились в нечто явное, рельефное, резко отчётливое. Сентюрин, шлипповские брошки, Ленин… Но ведь ограбление квартиры и убийство Сентюрина были совершены в одну ночь! Стоп! Преступления совершили одни и те же люди, одно за другим. Взяли бумаги, уточнили, что к чему, пошли за камушками, а туг вылез Сентюрин.

У Самоварова даже голова закружилась, так близко мелькнуло искомое и очевидное.

Мелькнуло и затуманилось. Надо бы Стасу всё рассказать. И к Ольге отправиться — срочно!

Самоваров стал прощаться, отхлебнул для приличия два глотка чаю, холодного и безвкусного, как вода в рукомойнике. Анна Венедиктовна попросила: